Массовая культура структурирована идеалами индивидуализма (таковы модели самостоятельного индивида США - селфмейдмен, минитмен, но не французский «комильфо»), эта культура пронизана идеями насилия как универсального средства разрешения социальных конфликтов. Сами поп-идолы и актеры массовой культуры сегодня раздвоены на поверхностные идеалы массовой культуры и личной заинтересованности в развитии культуры. Массовая культура, существуя в виде мидкультуры (культура среднего уровня) реализуется и отливается в форму китч-культуры, культуры подделки и отброса. Выставки «габитус китч» сегодня представляют повседневную реальность Запада – на выставках представлены коллекции китч-предметов как коллекций габитуса – окружения жизни человека. Казалось бы, очевидно, что среда первична, а ее продукты вторичны. Здесь все наоборот: китч производит среду, что неверно и отражает отсутствие методологического мышления и общекультурной подготовки у искусствоведов, которые ставят телегу впереди лошади!
В современной России коллекции отбросов вызывают двоякие чувства – с одной стороны, вызывает интерес коллекция этикеток и открыток массового производства как наглядный и материально-чувственный срез менталитета эпохи, с другой стороны, фетишизация коллекций стандарта и искусственная фиксация внимания общества на пустяках – на ерунде - выполняет вполне определенную социальную задачу отвлечения внимания, так сказать, дымовой завесы. Между тем еще 15-20 лет назад в учебниках и словарях, в известных книгах А.В. Кукаркина китч-культура однозначно проходила по разряду «буржуазной массовой культуры». Тогда предполагалось, что при социализме с его плановым и рациональным ведением хозяйства, с гармоничным устройством общественной жизни, просто не может быть такой ерунды, равно как и благосклонного внимания искусствоведов к ней. Разумеется, и тогда отдельные диссиденты-интеллектуалы собирали заморские пивные бутылки в мусорных баках международных отелей, отмывали их ночами в ваннах и гордились своими собраниями, но эти люди не проходили по разряду коллекционеров. В лучшем случае они были «придурками» для официальной культуры (вспомним сатирические фильмы о фарцовщиках), о них распевали на летних эстрадах куплетисты: «Однако есть еще семейки, что с удивлением глядят на заграничные наклейки, а сало русское едят!».
Китч вышел из культурного подполья в годы перестройки. Оказалось, что есть социалистический китч и «соц-арт» это наглядно обнаружил в своем творчестве. Вся наша история стала пониматься как китч из анекдота «70 лет Советскому цирку», где подразумевался вовсе не цирк на Цветном бульваре, но все наше общественное устройство. Шутки и «хохмы» стали тотальными именно в перестройку, в период реформ они стали разрушительными действиями, а в период нового собирания России эти шутки вернулись в виде сублимации, вложения (в том числе финансового) интенций ненавистников нашей Родины в коллекции объектов китча, который получил в новой ипостаси новое имя – кич. Этот кич, несомненно, сублимация зубоскалов былых времен, их новое культурное гетто. Выяснилось, что кич универсален и пронизывает различные и даже противоположные культурные системы, ибо выступает как продукт массового производства и переопределения нормы и патологии художественного вкуса.
Однако кичу нет места в будущем – постмодернистское любовно-эстетическое коллекционирование и нанизывание систем объектов в мозаику культуры имеет смысл только в постсовременности. Протекающие ныне «сумерки постсовременности», закат глобальной постсовременности отказывают постмодернистскому мировосприятию в праве на существование. Постсовременность и постмодернизм уже в прошлом! Поэтому стоит повеселиться расставаясь с этим прошлым и его забавными, но страшно серьезными «искусствоведами в штатском», то есть в свитерах и без галстуков, ибо человечество всегда смеясь расставалось с прошлым. Как говорил обаятельный киногерой фильма «Тот самый Мюнхаузен» – «улыбайтесь, господа, ибо серьезное выражение лица – еще не признак ума!».
С другой стороны, коллекционеры кича полагают, что их деятельность смертельно опасна для Власти, ибо в кичевых поделках можно разглядеть матрицы и коды культуры, поставленной Властью себе на службу, поскольку кич по определению это попытка очеловечить стандарт. Фрейдомарксисты обычно подчеркивают, что всякая экономика начинается с производства желаний (это они «прочли у Маркса», но на самом деле Маркс говорил о потребностях как продуктах социальной истории). Они же настаивают, что кич усиливает желанность вещи, в результате чего вещь облегчается, бьютифицируется (становится «лайт») и очеловечивается, подобно выходной форме советского «дембиля». При тиражировании образца массовой культуры оригинал обедняется в пропорции равной тиражу, кич же изображает богатство копии. Кич выступает здесь как реакция людей на невроз цивилизации, задающей массовое производство и единственной освободительной стратегией в борьбе (?) или в понимании (?) кича может стать его коллекционирование. Благодаря творческому поиску в помойке советских времен или нынешнему демократическому походу в ближайший ларек мы сможем «видеть и сохранить профиль эпохи». Получается, что коллекционерам-освободителям не нравилась Советская власть потому, что она заставляла их тайно рыться в помойках в поисках оригинального кича, подобно тому, как нынешняя власть заставляет миллионы обездоленных «совков» открыто рыться в демократических помойках ради пропитания. Их гонит к бакам не любовь к эстетическим извращениям, но «невидимая рука рынка»!
Предметы из баков, извлеченные усилиями коллекционеров, следует помещать в «музейное пространство», которое преобразует их в коллекции, но не рекламирует как кич. Ведь нельзя же всерьез полагать выставленные в музее писсуары и унитазы в качестве их практической рекламы – к действующим унитазам посетители вынуждены обращаться сразу после посещений таких очень оригинальных музеев. В старое время наряду с тарелками, маркированными «Общепит» по отношению к предметам кича употреблялся официальный термин – «Ширпотреб», а к работе коллекционеров применялся мягкий термин «Халтура». Забавно, но на фотографии из американского журнала, демонстрирующей В.П. Аксенова, читающего лекции по русской литературе в американском же университете на доске четко читается в латинской графике резюмирующее изложение лектора слово «Haltura».
Искусствоведы-халтурщики сравнивают шедевры русского Серебряного века с предметами из мусора. При этом они исходят из благого пожелания – быть как дети, для которых вещи еще не товар и не полезные предметы с потребительной стоимостью. С этой точки зрения можно согласиться с существованием кича в технике, в знаковом мире как продукта иных и внеэстетических закономерностей – социального заказа (на «круглый корабль», например), особенностей финансирования, стремления обмануть клиента (художник-портретист на уличном «пятаке»), наконец, из стремления к красивой заграничной жизни, достижимого через слой упоительно красивых вещей из дорогих («жутко воздушных», т.е. очень дорогих) валютных магазинов. В условиях слишком большого выбора вещей и появления разнообразия вещей на первый план выходит проблема индивидуальности в потоке вещей – советская жизнь была значительно проще, ибо «железный занавес» не пропускал многостилевые и некачественные предметы. Теперь не то – молодежь жалуется на проблемы выбора и властям Санкт-Петербурга уже кажется ужасно неприличным сочетание с годовщиной Октябрьской революции открытия выставки советского нижнего белья под названием «Ближе к телу» (реального белья – многократно заштопанных на «причинном месте» ношенных панталонов с выставки Петлюры).
В глобальном мире оригинального все меньше и меньше, и Россия сегодня ищет свой собственный неповторимый облик. С момента реформ Петра 1 русский стиль одежды и поведения исчез, сохранившись лишь в деревне, а собственно новый русский стиль возник в начале ХХ в. и в нашу революцию. Еще Л.Н. Толстой удивлялся своей Наташе Ростовой, этой дворяночке, которая пела народные песни. Но в баню не ходила, а мыла шею перед балом по-французски, т.е. под «малое декольте» и «большое декольте». Новый поиск красоты (журналы «Бьюти», «Мода и красота» против старых журналов «Работница» и «Крестьянка») говорит о поиске индивидами своего тела как некой вещи выставленной на продажу в соответствии с социально-заданными критериями и эффектом внешней красоты как некой упаковки на рынке, - всех этих элементов предметного мира, но не чувств и дружбы. Налицо новый крен в культуре – отчуждение своего тела от себя, а предметов от людей. Прежде дружба предполагала помощь в ремонте, в доставании дефицита, в сидении соседей с ребенком – из этой специфики национальной психологии и дефицитарной экономики выковывался «гомо советикус». Для новых людей пресловутого «поколения некст» и «поколения пепси» обличительное название придумает следующее поколение. Н.С. Хрущев полагал, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», советские люди дали последний бой в 1993 г. и их место заняло «поколение некст».
Обратной стороной массовой культуры выступает контркультура, всегда готовая перелиться в форму официальной массовой культуры. Контркультура не совпадает с культурой андеграунда, ни при каких условиях не выходящей из подполья. Опыт молодежной сексуальной и культурной революции 60-х годов позволяет не просто классифицировать уровни организации массовой культуры, но и поставить акценты социального приоритета и значимости постмодернистского культурного развития.
Так, в 70 гг. стало ясно, что возникла новая эстетика прекрасного, новое формирование канона культуры в ходе которого модернистская культура прекратила свое развитие, иначе говоря, в 80-е гг. ХХ в. западная культура в ее мондиалистской форме содержательно перешла в форму постмодерна. В 1977 г. английский архитектор Ч. Дженкс выпустил книгу «Язык постсовременной архитектуры» в которой показал, что наступила пора переоценки ценностей, ибо постмодерн вообще отказывается от иерархии и оценок, вообще от какого-либо сравнения с прошлым. Если постмодернисты Х1Х века (Ф. Ницше, С. Кьеркегор и другие) были объявлены безумцами и рассматривались в лучшем случае наравне с «проклятыми поэтами» («поэты помойки» – «Цветы зла» Ш. Бодлера), то в ХХ в. постмодерн становится нормой, проявляясь как готовность жить без опоры на разум, традицию и культуру прошлого. Так, до конца Х1Х в. высокая классическая социальная мысль избегала размышлять на темы секса, безумия, тюрьмы, насилия и наказания. В ХХ в. под влиянием процессов эгалитаризации и либерализации в культуре возникают новые ранее запрещенные темы. Постмодерн как высоколиквидное мышление проявляет претензии к разуму и отрицает понятие «объективная истина, вводит процедуру деконструкции (разложение смысла и поиск новых смыслов), интерпретации (работы Г.Г. Гадамера, Ж. Деррида) организует новые правила интеллектуальной деятельности на основе негативного и агрессивного отношения к прошлому, традициям, классике. В итоге постмодерн смешал даты и времена, стер стили и имена, превратил язык в буквальное поклонение телу (бодицентризм), индустрию моды, профессиональный спорт и экстремальные испытания, рок-музыку и классику. Ночные эротические телепрограммы взяли на себя функции организаторов массовых оргий, воздействующих на животную чувственность человека.
Нашу страну в последние пятнадцать лет захлестнула волна постмодерна. Западное неоязычество как нож в масло вошло в атеистическую культуру СНГ – все в ней превратилось в игру и случай. Бизнес оказался диалогом, секс – общением, жизнь утратила смысл. Нигилизм постмодерна завершает богоборческий порыв буржуазной цивилизации, начатый Возрождением. Психоанализ стал единой скрытой связующей нитью этой новой культуры.
В сущности, сегодня мы имеем дело с продолжающейся агрессией психоанализа в отечественную культуру. Проблема здоровья нации выступает сегодня как задача сохранения здоровья биологического и духовного. Импульсы, позволяющие каждой здоровой личности реализовывать себя в социуме оптимальным образом, закладываются в раннем детстве. Эти импульсы не сводимы к выживанию, наслаждению – к своего рода «Танатосу и Эросу». В России они всегда относились к разряду экзистенциальных или смысложизненных и в этом виде формировали столь загадочную для иностранцев «русскую душу». Зачем жить и что и кого любить – таковы скрытые пружины пульсации души евразийца. Время «застоя» оставило анекдот о лекции на тему любви: «Есть два вида любви – любовь к Родине и любовь половая – мы остановимся на первом…». Разочарование аудитории, заранее знавшей, что «в СССР секса нет» и, тем не менее, охотно собравшейся на лекцию, отображает амбивалентную ситуацию в обществе: есть потребность в соответствующих дискурсах, но нет ее разрешения, дается лишь суррогат.
Ломка реформаторами советских стереотипов русского коллективизма, коллективного бессознательного с начала 90 гг. пошла на глубинно-психологическом уровне: в соответствии с протестантской установкой из «совка» следовало срочно создать «нового русского». Вместе с рекламой «Сникерсов» в общество пришли видеоклипы – сны наяву и психотехники основанные на идеологии доктора Фрейда. Новая порочная мода на психоанализ строится на преодолении механистического и грубоматериалистического диктата советской психологической науки павловского типа. Острие удара либералов – сторонников сексуальной революции, отождествленной ими с либерализацией поведения и раскрепощением психики, направляется на самое интимное – любовь и скромность. Благодаря этому демократическому прорыву мы обнаружили глубокое родство двух типов любви из старого анекдота, обнаружили их глубокое единство в структуре личности в результате манипулятивной работы СМИ. Так, оказалось, что образы Прекрасной Дамы и Сказочного Принца – вовсе не забавные инфантильные фантазии подростков как это мнилось первооткрывателям девичьего менталитета по интимным тетрадкам девушек [6]. Эти образы вовсе не историчны, как это мнилось нашим историкам культуры и медиевистам – эти образы архетипичны и смыслообразующи. Они едины и двулики: Женщина и Родина, Отчизна и Мужчина. Их уничтожение, стирание в памяти означает инфернализацию пульсации субъекта, утрату Я, сатанизацию эротики, организацию психики по модели двойного стандарта. Внедренные в личность архетипы обладают самостоятельным бытием и не зависят от конкретного индивида – отсутствие архетипов делает человека «социальным животным». А.Г. Дугин писал в статье «Восстание эроса»: «Ожидание сказочного Принца – вечная внутренняя драма любой полноценной женщины. Поиск Прекрасной Дамы скрыто ориентирует жизненные импульсы любого подлинного мужчины. В этом проявляется вертикальный вектор эротики. В этом обнаруживает себя сакральная подоплека «пола» [7].
Технологии психоанализа всегда были уловкой капиталистической цивилизации, обеспечивающей господство рассеянной женской эротики, не просветленной светом духовности и не организованной мужским эротизмом. Последний строго ориентирует объект и субъект желания, преобразует силы психики и соматики посредством их ангелизации. Дети как взрослые и взрослые как дети – этот традиционный идеал возможен только при господстве мужского эротизма как господства Духовного над материальным. Психоанализ же является проявлением обратного господства, ибо отражает специфику еврейской национальной культуры, оторванной от иудейской ортодоксальной традиции. Именно за это обстоятельство учение Фрейда и подвергается широкой критике сторонниками Традиции – от Ю. Эволы до Р. Генона [8]. В чем, в сущности, ядро психоанализа? В тезисе Фрейда: анатомия – это судьба. Этот тезис абсолютно физический в смысле упования на анатомию – анатомически заданное алиби полового деления, полового диморфизма. Психоанализ постулирует наличие всесилия низшей энергетики женского типа – энергетики наслаждения, сводящей социальное к биологическому.
Россия традиционно обращалась к Традиции в вопросах пола. У нас любовь понималась как двуединый процесс обожания Родины и ее сына, дочери. Женщина настолько любила мужчину, насколько он любит Родину и доказывает это ценой своей жизни. Русская литература Х1Х века даже вывела формулу любви: насколько герой любит Родину, настолько он надежен и значим в человеческой любви! А насколько русский человек любит Родину? Евразийский традиционный ответ предполагает четыре компонента этого чувства: любовь к мессианско-эсхатологическому характеру России, геополитическая чувственность к русскому пространству, интегрирующий характер имперской терпимость культурам и народам, общинность и соборность нации в коллективном домостроительстве «русского проекта» освоения мира. Всего этого богатства лишено абсолютно индивидуалистическое, потребительское и манипулятивное учение Фрейда – этот плацдарм западной культуры в душе русского человека. Протестантская ветхозаветная агрессия чуждого мира иудаики в России будет обречена на провал лишь в том случае, если мы сами станем иными и дети наши удивятся, чему их родители смеялись в рассказе о двух формах любви!
В ХХ в. важнейшей задачей Советской власти было преодоление неравенства условий культурной жизни национальных, социальных групп и территорий страны. Для решения этой задачи в СССР и возникла централизованная система планирования, бюджетного финансирования и соответствующие им административные «управления культуры». В этой системе наиболее развитая и наименее развитая территории РСФСР отличались друг от друга в 15-20 раз, а интеллигенция проявляла культурную активность (посещение учреждений культуры) в 10-15 раз чаще, чем рабочие и крестьяне. Известно, разница в объемах предоставляемых населению культурных услуг в провинциях Италии и Испании еще больше, даже в культурной Франции она находится в отношении 10:1. Разница, следовательно, задается исторической обусловленностью культурной политики.
В СССР главной была идея равномерного и справедливого размещения культурных учреждений и организаций – такая модель гомогенной культурной среды нереалистична и может быть уподоблена утопической виде равномерного распределения людей на планете, что возможно только статистически. В США, например, нет даже общенационального министерства культуры, а из 160 суверенных государств лишь 58 приняли централизованные законы о культурной политике. Нынешнее федеральное Министерство культуры России объявило себя «центром выработки идей», однако понятия «единое культурное пространство» и «федеральная политика» еще не получили ясного и четкого содержания, прописанного в законах.
Прежде самым удобным способом управления культурой была территориальная организация культурной жизни. Сложились территориальные системы культуры, обладающие собственными инфраструктурами. Но география культуры никогда не совпадала с экономической географией и границами административных районов. Иначе говоря, культурная жизнь обычно не укладывается в прокрустово ложе администрирования. Например, границы русского Севера захватывают фрагменты ряда республик и областей, что показывает, как в культурном отношении Россия не является монолитом – это архипелаг Культуры. В итоге альтернативой прежнему административно-территориальному принципу выступает управление суммой ассоциаций без уровней. Исчезает «вертикаль» управления и задачей российского и областных министерств культуры становится безоценочное поощрение территориальных и экстерриториальных культурных явлений. На Западе проблемы культуры вообще не решаются – культура просто финансируется из различных источников. В европейской и американской культурной политике налицо сдвиг от централизма к регионализму и локализму. Поэтому культурный суверенитет и культурно-национальная автономия, провозглашенные новой демократической Россией, не представляют собой мировое достижение подобно тому, как руководство нижестоящими структурами в культурной жизни представляет собой вчерашний день управленческой практики. Главное сегодня – стимулирование многообразия в культуре как важнейшее условие ее выживания.
Основная проблема в управлении культурой сегодня в том, что ни одна административная единица РФ не имеет полной и достаточной инфраструктуры культуры, поэтому возникает необходимость взаимодействия со всеми другими территориями – необходимы ВУЗы, типографии, музеи, образовательные округа и т.п. Децентрализация и регионализм еще не освободили культуру от администрирования и догматизма, произвола и анархии. Несмотря на отсутствие в США министерства культуры уже со времени президентства Р. Рейгана составляются и выполняются пятилетние планы развития культуры. То же происходит в странах Западной Европы, которые давно отказались от демократизма в управлении культурой как признака незрелости и неудачности социального управления, сводимого лишь к форме регулирования. Именно поэтому анализ социокультурной динамики ставит вопрос об управлении социокультурной динамикой, которое возможно только в мягкой форме и по тенденции, а сама постановка вопроса о гомогенной культурной среде и духовном равенстве в свете методологии социального познания представляется ошибочной на современном этапе цивилизационного процесса.
Перестройка социалистического общества как момент общей мутации постсовременности проводилась под лозунгом возвращения в лоно мировой цивилизации. Культурологи в понимании цивилизации бессильны – необходимо привлечение большого материала из области социальных наук для объяснения нынешнего исторического процесса. То, что мы находимся в истории не вызывает сомнения – вне истории находится первобытное общество, где действуют естественные природные закономерности.
Понятие цивилизация постигла судьба понятия культура – множество определений. Из всего множества дефиниций можно выделить основные и принципиальные. На наш взгляд, из три классическое,: ценностное, культурологическое. Первое сформировалось в обществознании в ХVIII-Х1Х вв. и выражено полно Л. Морганом и Ф. Энгельсом – цивилизация выступает у них как этап исторического развития, приходящий на смену родовому строю и достигающий полной зрелости при капитализме. В этом смысле цивилизация знаменует победу производительного принципа над собирательным и присваивающим хозяйством. В этом плане цивилизация, в конечном счете, совпадает с промышленностью, что означает – цивилизация достижима в полностью индустриализированном обществе.
Для Энгельса цивилизация оказывается той ступенью общественного производства, на которой разделение труда, обмен деятельностью и товарное производство достигают полного расцвета, а значит, производят переворот во всем прежнем (патриархальном) обществе. Натуральное производство все более вытесняется производством на обмен, в результате в обществе разделяются функции владения и распоряжения предметом, пользования предметом – возникает некая «расчлененка» социального процесса. Люди становятся частичными индивидами или социальными функциями отдельных компонентов процесса. Возникает всеобщий антагонизм индивидов и классов в обществе, поскольку удовлетворение личных потребностей идет через общественное распределение. В этом вообще корень эксплуатации человека человеком как важнейший признак цивилизации. Это общество нуждается в особой организации, которая сдерживает непримиримую борьбу «всех против всех» и обеспечивает консенсус. Такая организация получила название государства. По латыни civitas и есть государство, civilis означает гражданский и государственный. Личность (социальное, общественное) противостоит здесь государственному – второе и есть цивилизация. Очевидно, что в классическом понимании цивилизация представляет собой общество, в котором никто не производит для своего потребления (экономическая компонента), и общество, не могущее заниматься самоуправлением (политическая составляющая).
Ценностное понимание цивилизации характеризует ее как модернистское состояние, приходящее на смену варварству, традиционному аграрному обществу. Идеал цивилизации здесь – «всеобщее правовое гражданское общество» И. Канта. В обществе живут свободные люди, противовесом к которым выступают принудительные государственные законы. Описанное общество совпадает с идеальным образом буржуазного общества в его классической форме британского капитализма, где ценности не реализуются, но декларируются. Гражданское общество Канта является одновременно буржуазным еще по одной причине – в немецком языке буржуазное и гражданское общество звучит идентично: buergerliche Gesellschaft.
Однако здесь возникает культурологическое понимание цивилизации, идущее от Н.Я. Данилевского: культурно-исторические типы, развитие которых не может быть сведено к единому идеалу. В ХХ в. В. Дильтей и О. Шпенглер развили представление о множестве самостоятельных культур, которые в качестве организмов превращаются в особые цивилизации. А. Тойнби всячески избегает давать определение цивилизаций и допускает туманные указания на то, что цивилизация есть фаза в развитии культуры и экивоки, которые создают мифологемы британской империи, а в целом универсальны для любой властной парадигмы. Таким образом, культурологическое понимание цивилизации в отличие от ценностного не является буржуазным, оно просто пустое. Единственным пониманием цивилизации, достойным внимания настоящей науки, является классическое ее определение. О каком же возвращении в лоно цивилизации может идти речь в научном смысле?
[6] См. Борисов С.Б. Тридцать девичьих рассказов о любви. Курган. 1990
[7] Дугин А.Г. Консервативная революция. М. Арктогея. 1994. С. 262
[8] Эвола Ю. Метафизика пола. М. Беловодье.1994, Генон Р. Кризис современного мира. М. Арктогея. 1991.
